Олег Теплоухов

И СТАЛ СВЕТ…

(Дружеские размышления о Борисе Кондратьеве)

Иногда думаю: а что ощущал Бог, когда творил всё сущее? В Писании ясно сказано: «И увидел Он, что это хорошо». Но там всё как-то так быстро написано, без подробностей. Сказал – стало, посмотрел – увидел: хорошо. Вопрос в другом: как это сыграть? Человеку театра очень важны подробности, важен процесс. А в теме Создания тем более.

Пусть не смущает читателя этой статьи тот факт, что я сначала обратился к святой теме. В общем-то, всё дальнейшее так или иначе будет связано с актом создания – создания спектакля. А если точнее, о человеке, непосредственно связанном с этим актом. Пусть и не с самого начала этого процесса, зато в самый ответственный период.

Теперь подойдём к теме с другой стороны. Кто-то шибко умный сказал как-то: «В театре нельзя иметь друзей». В чём-то, наверное, тот товарищ был прав, кроме одного: не во всяком театре. В нашем – можно. У нас наблюдаются крепкие межцеховые дружеские связи. Давно. И это вселяет веру в то, что жизнь в театре проходит не зря и никак не мимо, «когда такие люди в стране советской есть». Писать о друзьях трудно. Казалось бы, ты знаешь человека давно, несколько лет, все плюсы и минусы его в состоянии перечислить, ведаешь, с какой стороны к нему надо подойти в не очень, скажем, удобной ситуации, но когда дело касается того, чтобы выложить все эти знания на бумагу и отдать в солидный журнал, начинаются муки. Есть опасность начать лить елей, с одной стороны, а с другой, - уйти в никому ненужный и не очень приличный анализ, что, в принципе, вовсе не соответствует поставленной перед автором творческой задаче.

Когда я иду в театр и вижу у входа Бориса Кондратьева, мне становится спокойно на сердце. Мы знакомы с ним 16 лет. Боря светил мой первый спектакль в Омской драме. Через полгода после знакомства на поклоне в конце этого же спектакля я с друзьями-коллегами прямо со сцены шутливо поздравлял Бориса с десятилетием его работы в нашем театре. Мы подарили ему огромную лампочку. Лицом Боря смущался, это было видно со сцены (а сам он был в это время за пультом осветителя), но глаза его светящиеся выдавали довольное состояние. И ему, и нам было хорошо и приятно.

С ним трудно разговаривать о нём самом. Он морщится, усы начинают топорщиться недовольно, и мы меняем тему разговора. Только вскользь, из разных бесед о том - о сём можно выудить какую-то скудную информацию о его жизни до театра, в театре, помимо театра. Мы легко обмениваемся анекдотами (а он их знает много), новостями о друзьях – знакомых вне Омска (у нас их немало), обсуждаем дела текущие, курим, пьём кофе, разбегаемся каждый по своим делам. На гастролях часто бываем в одной компании. Собираемся иногда и просто так, посидеть и поболтать под хорошую еду (не закуску! Еду!!!). И всё время нашего общения меня не покидает удивление: Бориса спешащего, суетного я не видел никогда. Даже во время аврального выпуска спектакля.

Он спокойно и степенно лазает по осветительским ложам, неторопливо вписывает программы, уверенно поправляет какие-то сбившиеся прожектора. В зале может в конвульсиях биться режиссёр, на сцене могут томиться вымотанные артисты, помреж за пультом уже превратился в тень – Боря, я в этом уверен, существует в правиле: «Прекрасное не терпит суеты». Откуда это? Вполне возможно, это характер. Но думается мне, это ещё и школа, школа театра Ханжарова. Боря знает тот театр – не судорожный, не кланяющийся моде и временным, поверхностным сегодняшним вкусам, театр духа. Дружба с Иваном Щёголевым привела к тому, что с лёгкой руки Александра Ивановича Щёголева, народного артиста СССР, Кондратьев «на полгода» пришёл в театр, чтобы переждать время до восстановления в медицинском институте после службы в армии. Полгода затянулись на 26 лет, мединститут так и не дождался студента-второкурсника Бориса Кондратьева.

Борис четверть века провёл за пультом. Он видел и участвовал в создании спектаклей Хайкина и Тростянецкого, Григорьяна и Кокорина, молодого в те годы (80-е) Цхвиравы и Стукалова. Потом была «эпоха Петрова», о ней мы с Борей вспоминаем с нежностью. Мы вместе работали над спектаклями Сергея Стеблюка и Евгения Марчелли. Теперь наступило время зрелого Георгия Цхвиравы. Этапы, вехи, времена, эпохи. Театр меняется, время мчится через него, сквозь него, вокруг него. Меняемся мы. Боря остаётся неизменным, внешне. Он всегда старается поспеть за временем. Он интересуется всем, что происходит вокруг, что делается в других театрах. Но всю вновь полученную информацию он поверяет тем Омским драматическим, в который он пришёл, той «первой любовью», той правдой. Поскольку именно тот театр создал творческий и нравственный задел, которым он сегодня живёт в театре, которым наш театр старается жить. Память – штука избирательная. Почему-то она сохраняет в целости и сохранности только яркие явления: победы (не удачи, а именно победы) или самые горестные разочарования. Простые трудовые будни помнятся не всегда подробно, они будто в дымке. А потом, когда в течение долгого времени работаешь с неординарными людьми, как-то привыкаешь, притираешься, грань стирается. Он помнит. Поскольку в своё время был сделан и выбор, и произведён отбор, и выводы для себя сделаны опять же… Среди кавалькады больших художников, работавших в театре в разные годы, Боря с удовольствием вспоминает лишь некоторых: С. Ставцева, поскольку была главным художником театра во времена, когда он пришёл в театр ("Ну, Ставцева… это же Ставцева!»,- улыбается он), В. Валериуса, с которым трудился над «Московскими кухнями» Ю. Кима, А. Орлова и И. Чередникову, их в театр привёл Л. Стукалов, а из «эпохи Петрова» - И. Капитанова и Ф. Сельскую. Ибо театр этих художников всегда необычен, жутко интересен и, как бы тавтологично это ни звучало, театрален, ибо их театр – живой, настоящий. Даже в эскизах и макетах.

Борис знает цену света на сцене. Потому и светит не только в родном театре. Им освещены спектакли в Омском ТЮЗе, Пятом театре, в Северном драматическом. Боря знает цену света не только на свете. Вечерами жители города идут мимо нашего театра, мимо Успенского собора, мимо магазинов, которыми не так давно был ЦУМ по улице Ленина. Они уже привыкли к тому, что все эти объекты градостроения освещены, и идти не так страшно, и смотреть приятно: архитектурные изыски подчёркнуты, они так и зовут вглядеться в них, они радостно выпирают прямо на прохожих, а прохожим это приятно. Освещение этих зданий – дело рук Бориса Кондратьева. И я, честно говоря, уже жду, когда Боря подойдёт и как бы невзначай скажет: «А ты давно был там-то в вечернее время?». Жду, потому что мне нравится эта его сфера деятельности, жду, потому что это не просто украшает город, а мягко и ненавязчиво призывает вглядываться пристальней в то место, где мы живём.

В театре хочется расти. Это любому порядочному актёру известно. Иной раз что-то вытворяю и я, в силу обстоятельств оказываясь на месте режиссёра (капустники, концерты, вечера). На помощь всегда зову Борю, ибо знаю, что придёт он и «станет свет»; да ещё в приватной беседе, в ненавязчивой форме, понятными нам обоим словами что-то подскажется, что-то прояснится, потом исправится. И на абсолютно законных основаниях потом мы будем говорить друг другу: «А помнишь, в той работе у нас…», и снова что-нибудь придумаем, когда меня опять занесёт по ту сторону рампы. И с лёгкой руки Бориса я пойму и открою для себя что-то новое, освою ещё неосвоенное, и в до этого момента тёмном уголке моего бытия «станет свет».